Отыскал в своём архиве студенческие записки 1976-го года.
Они начинаются с путешествия в Новгород (к бывшему сослуживцу Кирсанову), а затем – в Закарпатье (ну, особой разницы в той единой стране не было). Приведу некоторые выдержки с минимальными комментами.

Мальчишник в Новгороде (с 16 по 21 июля 1976 г.)

«В Новгороде мы с Эженом были в первый раз, и еле нашли мастерскую Кирсаныча на задворках Ленинградского пр. Дверь оказалась открытой. Кирсаныч лежал на диване лицом вниз в позе Теха´аманы с картины Гогена «Манау Тупапау».
- Да он, кажется, пьян в стельку! – сказал Эжен.
- Просто работал всю ночь, - недовольно пробурчал художник, открывая сонный глаз. Но, узнав меня, замычал обрадовано: Виктоор! Ты? Ну, порадовал, бармалей старый!
Обнялись. Я представил Эжена (который тут же выгрузил из портфеля пару бутылок водки) и предложил торжественное возлияние по поводу встречи. Кирсаныч охотно показывал картины…»
(следует описание картин)

«В портретах – та же навязчивая попытка трактовать лица, как поверхность, пейзаж или часть пейзажа, не всегда выглядит оправданной. Лучше других «Автопортрет с яблоками» и «Портрет Зои», написанный, очевидно, в пору счастливой семейной жизни.
- Вы хоть видитесь? – осторожно спросил я.
- Иногда, - неохотно отвечал Кирсаныч. – Но, как говаривал старик Кьеркегор, гений и женщина есть вещи несовместные.
- А ты ничего не путаешь? – насторожился Эжен. – Как же Рембрандт и Саския? Дали и Гала?
- Женщина, конечно, может быть музой. Но не жена. Либо семейная жизнь, либо творческая. Приходится выбирать. Зато сейчас диплом получил за выставку и принят на IV курс университет. Заочно.
Я отвечал, что и для меня эти три года после армии прошли не без пользы. Успел побывать студентом ЛГУ, почитать Соловьёва и Бердяева, Достоевского и Солженицына, посмотреть Тарковского, а самое главное – принять святое Крещение. Конечно, церковным человеком меня ещё нельзя назвать, но всё впереди.
- А к Церкви-то тебя кто, Петрович, приучает?
- Ну да. Он мой крестный отец.
- Ишь, старый крокодил! Духовным отцом заделался… - пробурчал Кирсаныч, откупоривая бутылку. – Чего ж сам-то с вами не приехал?
- С работы не отпустили.
……………………………………………………………………………………………
Приговорив бутылки, мы с Кирсанычем решили проветриться и посмотреть новгородскую старину. Но Эжена пришлось оставить в мастерской. Его так развезло, что тащить с собой было опасно.
- Что-то слабоват твой друг, - ворчал Кирсаныч. – Небось, гуманитарий?
- Просто ещё не привык к богемным дозам.
Болтая таким образом, мы дошли до центра.
- Так вот он каков – ваш новгородский Кремль! – воскликнул я.
- Протри глаза, историк хренов! – скривился Кирсаныч. – Это же типично московская крепостица конца XV века! Её уже после погрома построили, когда ваш Иван тут всё разорил. А наш-то детинец Мстиславов был южнее - вон там, между Дворцовой и музеем. Вон видишь Андрея Стратилата? Вот там раньше и была наша дубовая Иоакимовская София о тринадцати верхах.
- Что-то вроде Кижей?
- Да никто толком не знает. Сгорело же всё.
Выходим на Соборную площадь. Посреди неё громадный монумент, окружённый бронзовыми фигурами и увенчанный ангелом с крестом, который благословляет молодую прекрасную женщину. Слева – ещё более монументальный массив Софийского собора с мощно выступающими лопатками, щипцами и фронтонами, с тесно прижатыми друг к другу пятью богатырскими главами, из которых центральная тускло поблёскивает золотым шлемом.
- Мне особенно нравится, что собор наш посвящён небесной художнице мира, - говорит Кирсаныч. – Здесь всё синтезируется. Смотри! Есть даже кусочек католицизма – Магдебургские врата.
- Ого! Целый скульптурный иконостас! И какие лица! Особенно вот этот хорош!
- Риквин? Да это его работа и есть. Стильный был мастер. Смотри, какой он Адаму нос еврейский сделал!
- Да, чисто семитский тип. Прямо натурализм…
Ну, пойдём теперь к памятнику. Это, старик, всё первое тысячелетие России. Вот отсюда его надо смотреть – напротив Рюрика со щитом. Тогда ангел как бы выходит из Софии и благословляет замысел Божий о России. Тут, видишь, главное – идея композиции. Это же по форме вечевой колокол – символ нашей новгородской вольности. А подойдёшь поближе – держава московского царя. Тут тоже два наших начала синтезируются - тяга к свободе и державный московский империализм. Отсюда и вся история наша в виде ключевых фигур: Рюрик, Владимир, Дмитрий Донской, Иван, Пётр…
Медленно обходим памятник.
- Вот этот фриз церковных деятелей для тебя, конечно, наиболее интересен. Сначала, разумеется, Кирилл с Мефодием, опять Владимир с бабкой, Авраамий Ростовский, Антоний и Феодосий Печерские… А вон какой Нестор-летописец готический!
- Ага, как у Барлаха. А эти кто?
- Не помню уже. Это Рябов всех помнит. Он с нами тут семинар проводил.
- Историк? – встрепенулся я.
- Нет, тоже художник. Очень мощный дядька. Интеллектуал. Да я вас познакомлю - завтра, наверное.
Подошли интуристы и экскурсовод заученно замяукала по-английски.
- Не забыл ещё Englisch, которым в армии объедался? – лукаво улыбнулся Кирсаныч.
- Понимаю, но не всё… Да она чушь всякую говорит: 109 горельефных фигур, высота 16 метров, общий вес…
- Ну да, сейчас кто-нибудь спросит: «Сколько стоит?» Они ж тупые, не рубят ни х… в нашей духовности. Только цифры, да деньги считать умеют.
Я тоже почувствовал неприязнь к тупым англо-саксам, которые ничего не понимают в нашей духовности, а между тем, оттесняют нас от памятника».

Коммент: Этот разговор двух подвыпивших гуманитариев «о духовности» почти пародиен. Ибо они принципиально не хотят принимать учения Маркса о том, что людей делают «тупыми» экономические условия. Сейчас и наши соотечественники по «тупости» ни чем не отличаются от англо-саксов. Но тогда в это просто невозможно было поверить.

Добавлено спустя 20 минут 19 секунд:
«Из Кремля выходим на песчаный пляж Волхова, где вдоль воды бродят босиком лупоглазые новгородские девчонки. За рекой, на другом берегу – белокаменная аркада и сплошной лес куполов. Это знаменитый Тог Ярославова дворища.
- Благодать-то какая! – вздыхаю я.
- Да, красиво, - щурится Кирсаныч. – Вот то, самый высокий, Николо-Дворищенский собор Великого Мстислава. Левее – Пятницкая и Успенская церкви. А справа – что-то позднее… Сейчас вспомню… Эй, девушка! Это что у тебя в руках беленькое? Не определитель Каргера?
- Не, это Франтишек Грубин. Стихи. А ты что хотел?
- Да вот эта церковка справа от собора…
- Эта? Жён-мироносиц, - улыбается девушка.
- Неужели Жён-мироносиц! – ахаю я.
- Ага. Нам тоже нравится. Хорошее название, правда?
- Может, ты и в Бога веруешь?
- Не отрицаю, - отвечает она, задорно откидывая со лба волосы.
- Сама-то, как Терина, стройная и босоногая, - думаю я. - Или как одна из жён-мироносиц. Не отрицает… Знаешь, Кирсаныч, иногда мне кажется, что они все уже готовы. Только настоящий проповедник ещё не явился, который бы на их языке говорил и обращал.
- Да зачем их обращать? – удивляется Кирсаныч, направляясь к крепостному валу. – Нормальные же девчата.
- Если девчата все нормальные, откуда берутся плохие жёны? Оттого, что вертикали им не оставлено.
- Брось! Женщина горизонтальна – образ земли-матушки. Допустим, обратятся они, нацепят старушечьи платки, станут креститься на каждом углу. Чем это лучше?
- Ну, это обрядовое православие уже вряд ли вернётся. Всё-таки культурный уровень не сравним. Помнишь Александра Меня. Ну, Петрович нам зачитывал…
- Да помню… Петрович тогда ещё сказал: «Новый Ориген явился». Словно Оригены – это грибы в лесу…

Пробираемся вдоль южной стены Детинца едва заметной тропинкой, петляющей меж зарослей бузины и бурьяна.
- Люблю здесь ходить с мольбертом. Вот эта башня – наша Спасская. Над ней раньше надвратная церковь была. А ворота вели на Епископскую улицу. А вот та – Княжая… А что она за книжку в руках держала?
- «Романс для корнета» Франциска Грубина. Помнишь, ещё фильм такой был чехословацкий? Шедевр поэтической школы. Я его в прошлом году смотрел. И сразу поэму прочёл. Поэма глубже. Поэма лучше. Ну, философичнее что-ли:
«Мы будем ждать, не выйдет ли навстречу,
не выйдет ли навстречу босиком –
единственная, с жаркими глазами,
с высокой грудью, в отсвете которой
не улыбнутся детские уста,
мы будем ждать…»

- Да, «Единственная», «не улыбнуться детские уста» - это точно. Я тоже её всегда так чувствовал. Помнишь, у меня и картина такая есть: она в саду, босиком, под ногами роса полумесяцем, а вокруг солнечное сияние.
- Помню: «Жена, облечённая в солнце». Но они не софийны, старина. Они обычные жёны и нужно им нечто вполне материальное. Зарплата, например. А вы, художники, с них пишите иконы. Или мистические пейзажи, как ты…
- Не надо меня учить! – обиделся Кирсаныч. – Это я художник! И пишу то, что прозреваю и чувствую. А вы все критики х…вы, только через сто лет сможете сказать: «Вот здесь у него был софийный период», «А это он трактовал, как ландшафт души» И прочую всякую х…ню. Через сто лет, не раньше!
- Ну и самомнение у тебя!
- А с другим работать невозможно. Погоди, я тебя к Рябову свожу – вот где самомнение!
- А сейчас-то мы куда идём?
- Да пивка попить. А то в голове уже ничего.
- Постой! У меня же в портфеле ещё портвейн. Пошли, пока Эжен его не вылакал!
- Не вылакал. Он спит, наверное.

Но Эжен не спал. Он полз нам на встречу на четвереньках, мотая мордой лица. Мы взяли его под руки и положили у входа:
- Бедняга! Пусть проблюётся, как следует.
- Эти протяжные рыгания, - задумчиво изрёк Кирсаныч. – напоминают мне рёв потревоженного гиппопотама.
- Ты знаешь, у Элиота гиппопотам, в конце концов, возносится в рай, опережая ханжей и святош:
«И вот гиппопотам в простор
небес вознёсся над саванной,
и ангелов незримый хор
вокруг него гремел осанной».

Добавлено спустя 1 день 2 часа 15 минут 6 секунд:
Отпуск в Закарпатье.

Отпуска тогда были шикарные – по 40-50 дней. Поехал к знакомым в, Закарпатье, И вот как среди цитат из «Братьев Карамазовых» (взятых в дорогу) и утомительного перечисления музеев и храмов описана живая встреча с местной девушкой:

«15 августа 1976 г.
Рано утром приехали к родственникам Лизы в город Тячев, находящийся на самой границе с Румынией. Василий Иванович принимал нас в своём двухэтажном особняке (плюс мансарда для дочери) и сервировал в саду такой роскошный стол, что стало ясно: это на целый день и в итоге все опять объедятся.
Я приготовился умирать от скуки, но, к счастью, дочь хозяина в нужный момент тронула меня под столом ногой и показала пальцами по скатерти, что можно смыться.

Наташа была несколько младше меня и очень недурна собой. Я сразу понял, что бродить с нею по городу не безопасно. На первом же большом перекрёстке к нам подошли трое местных парней и весьма недружелюбно осведомились, кто я вообще такой? Но слово «Ленинград» произвело на них магическое действие. После этого спрашивали только о том, что я желаю посмотреть.
- Сводите меня церковь, - попросил я.
- В православную или в католическую?
- Конечно, в католическую! Православных и у нас хватает.

В прохладном и строгом пространстве храма задумчиво гудел орган. Мы сели на стулья и я с интересом слушал музыку и смотрел на священника, который ходил вокруг стола. Вдруг все опустились на колени, и тут только я сообразил, что идёт служба, и мои новые знакомые довольно сосредоточенно молятся. Почему-то стало неловко и тоже захотелось встать рядом с Наташей (она была особенно хороша в коленопреклонённой позе). После окончания Мессы спросил у них:
- Вы разве католики?
Ребята засмеялись, а Наташа ответила вполне серьёзно:
- Конечно. Мы все католики.
Ребята продолжали смеяться и дружески похлопывали меня по плечам. Но это было уже прощанье.

Увязался с нами один только Богдан. Я предложил сходить в погребок и немножко выпить... Богдан был невыносимо скучен со своими речами о национальных интересах Украины, а Наташа, выпив немножко ликёра, раскраснелась и стала спрашивать, есть ли у меня в Ленинграде девушка. Нет? А почему? Как это «нет времени»? Я стал рассказывать о своём чудесном городе, своих православных друзьях, их жизни и увлечениях, о выставках неофициального искусства и картине Генадиева «Странник»:
- Понимаешь, что он хотел выразить? В каждом из нас живут какие-то персонажи. Не только родители, но совсем неожиданные люди. Например, новгородские стригольники или, как я сейчас понимаю, некоторые типы Достоевского. Откуда они берутся? Можно их определить или они бесконечно будут возникать просто из культурной атмосферы, которую надышали предки, так сказать, концентрироваться и выпадать в осадок?

Зрачки у Наташи вдруг стали большие и глубокие, как омуты. Она что-то зашептала Богдану, и тот послушно встал, неловко прощаясь. Мы, наконец, остались одни, выпили ещё токая и пошли гулять. Я соскучился по живому общению и хотел пофилософствовать, поспорить. Но здесь был не Питер. Наташа по-пионерски держала меня за руку и слегка краснела, здороваясь со знакомыми сверстниками.
- В чём дело? – спросил я – Почему к нам больше не подходят?
- А все уже знают, что я гуляю с тобой, - простодушно отвечала она.
- Как ты можешь жить в таких деперсонализированных условиях? – удивился я.
- Ну, как ты не понимаешь? Городок-то маленький. Здесь всё на виду, а гости из Ленинграда – целое событие. Мы к нему два дня готовились.
- Мне тоже лестно пройтись с настоящей католичкой, - нашёлся я и взял её под руку.
- Ой, что ты! Так нельзя… - испуганно зашептала она, но руки не отняла, а только стала совсем розовой и начала слегка спотыкаться.
Я вдруг почувствовал себя в каком-то старом итальянском фильме. Вот-вот выйдет из-за угла толстый папаша-сицилиец с ружьём наперевес и скажет, что мы попались. Заговорил было о фильмах Феллини и Антониони, но сразу понял, что это не вполне уместно. Потому что она думает совсем о другом под взглядами своего городка. Потому что это и есть фантазия в стиле Феллини; только я не могу понять, что происходит на самом деле, а что разыгрывается, как на сцене. Но вечером, когда уже провожали нас на поезд, Наташа вдруг коснулась губами моей щеки и шепнула на ухо:
- Я приеду!
Тогда только понял, что, кажется, переборщил. Приближалась гроза. Молнии сверкали бесшумно и тоже были какими-то театрально-бутафорскими. И всё кругом ужасно напоминало декорацию. Закарпатские грозы имеют узко локальный характер, и в Виноградове нас уже встречало чистое звёздное небо. Но далёкие трепещущие зарницы поминутно освещали мой путь».

Коммент: По приводимому тексту сейчас возникает целый ряд нелицеприятных вопросов. Почему недавний ревнитель православия вдруг устремился в католический храм? Зачем он охмуряет девушку, да ещё имеет наглость объяснять, что она интересует его не как прелестное двадцатилетнее существо, а в основном, как «настоящая католичка»?
Между тем, всё это яркие приметы конца 70-х. Отношения персонажей очень далеки от современной тотальной эротики. Никакой конфессиональной вражды ещё нет и в помине. Конфессиональные различия настолько несущественны, что даже на Западной Украине православная и католическая молодёжь знакомится запросто, с радостью узнавая друг в друге общее родство по Отцу Небесному. Да, конечно, это экуменизм. Но не современный вымученный экуменизм дежурных речей и улыбок, который в народе справедливо считается еретическим (просто потому, что он неискренен), а живое и подлинно народное единство, естественно разлитое в атмосфере эпохи. Однако, Богдан уже говорит о «национальных интересах», и католичество воспринимается, как некая самоидентичность.

Спасибо, интересно.

Спасибо и Вам за вежливый ответ.
Полагаю, я Вас насторожил неосторожным признанием, что "кручусь в собственном бизнесе". Как бы - буржуа... Нет, это теперь называется - "рабочий собственник", и надо ли пояснять, что в бизнес идут не от хорошей жизни. Когда пенсия - 5200 р. (в Питере это только на квартиру. А еда? А лекарства?), поневоле займёшься коммерцией. Именно поэтому к буржуазной культуре всегда испытывал негатив, о чём просто процитирую дальше Записки:

«16 августа 1976 г.

Весь день загорал в саду, читая Достоевского:
«Юноша, не забывай молитвы. Каждый раз в молитве твоей, если искренна, мелькнёт новое чувство, а в нём (!) новая мысль, которую ты прежде не знал и которая вновь ободрит тебя. И поймёшь, что молитва есть воспитание…»
Т.е. мысль есть оформление сверхчувственного опыта!

«Братья, не бойтесь греха людей, любите человека и во грехе его, ибо сие уже подобие божеской любви… Любите животных, любите растения, любите всякую вещь. Будешь любить всякую вещь и тайну Божию постигнешь в вещах. Постигнешь однажды и уже неустанно начнёшь её познавать всё далее и более на всяк день. И полюбишь весь мир уже всецелою любовью» (стр. 341).

Вдруг подошла Лиза и спросила, не пойду ли я в душ – завтра утром Наташа приедет.
И я сразу почувствовал себя всего в противном липком поту, словно папаша-сицилиец уже наставлял на меня своё ружьё. Это был мгновенный приступ ужаса, который тут же прошёл. Всё-таки Василий Иванович был русский человек. Потом я вспомнил её робкий поцелуй на вокзале и подумал, что Наташа тоже славная девушка. Но именно девушка, а я уже давно проскочил тот период, когда волнуют девичьи вздохи и поцелуи…

Вот мне урок: пройтись под ручку здесь – уже целое событие, которое сразу становится общим достоянием. Отобедав под любопытными взглядами родителей, молча уткнулся в Достоевского:
«Каждый единый из нас виновен за всех и за вся на земле несомненно. Не только по общей мировой вине, а единолично, каждый за всех людей и за всякого человека…»
В чём же вина? В невостребованности разлитой повсюду благодати: «Жизнь есть рай и все мы в раю, да не хотим знать того, а если бы захотели, завтра же и стал бы на всём свете рай… Такая Божия слава кругом меня: птички, деревья, луга, небеса, один я всё обесчестил и красы и славы не приметил вовсе» (стр. 342).

Божий мир есть опыт прорастания невидимого сквозь видимое: «Многое на земле от нас скрыто, но взамен того даровано нам тайное сокровенное ощущение живой связи нашей с миром иным, горним и высшим. Да и корни наших мыслей и чувств не здесь, а в мирах иных (ср. у гностиков: «Ты не отсюда и корни твои не в этом мире»). Вот почему и говорят философы, что сущность вещей нельзя постичь на земле. Бог взял семена из миров иных, посеял на земле и возрастил сад Свой, и взошло всё, что могло взойти, но взращенное живёт лишь чувством соприкосновения своего мирам иным» (стр. 343).
Вот мне второй урок: жизнь вообще не предполагает индивидуализма. Жизнь в провинции – тем более. Я этого не признаю? Но, значит я и виноват, а вовсе не эти люди, которые кажутся мне столь странно неделикатными».

Коммент: Использование Достоевского в качестве христианского Катехизиса очень характерно для времени, когда Катехизис отсутствовал вовсе. Увы, все старательно выписанные цитаты относятся к тому ряду мыслей, которые Фёдор Михайлович заимствовал у молодого ещё Соловьёва. Говорят, реальные оптинские старцы, читая это, недоумённо пожимали плечами. Отметим здесь и совершенно чуждый современному сознанию чисто советский страх стать невольным соблазнителем девушки. Закарпатские записки кончаются следующим «итоговым размышлением»:

Добавлено спустя 20 минут 1 секунду:
«26 августа. Виноградов.

Последнее время я всё больше гуляю один и брожу по дамбе вдоль Тисы. Здесь, за кукурузными полями, совершенно безлюдно и особенно хорошо думается. Вчера окончательно закрыл «Карамазовых», тщательно перечитал все свои выписки и отметил, что в романе не меньше смыслов, чем в Библии. Но, если попытаться выявить главное, то вряд ли я ошибусь, сказав, что четверо братьев – это четыре типа нашего национального характера (как четыре мушкетёра у Дюма) или (как выражается Голосовкер) – «четыре антиномии русской души».

Революцию замыслили умные Иваны, а воспользовались ею, большей частью, лакеи Смердяковы. Остальные братья при этом погибли. Дмитрия убили на Гражданской. Алёша сгинул где-то на Соловках. Иван, если и вышел из дурдома, умер в эмиграции от запоев и ностальгии. В результате селекции выжил какой-то гибридный тип, средний между Смердяковым и Ракитиным. Как всегда, у Достоевского вся надежда на «русских мальчиков». Я один из них? Но во мне живут и те трое. Ивана, пожалуй, больше. Как и ему, мне больше всего ненавистна карамазовская хаотичность души. Воспитание души – моя главная потребность сейчас.

Вопрос о смысле жизни, в общем-то, банален. Каждый должен жить в соответствии со своей сущностью и другим не мешать делать то же. С этой точки зрения оценивается и общественный строй (современный социализм ценен уже тем, что даёт свободу выбора и самоопределения). Но главный вопрос встаёт о сущности: она задаётся? Выбирается? Одна ли и та же у разных типов личности? И т.д.

Пыльная сухость выжженной травы. Горечь жёсткого стебля. Тревожный запах глициний. Это лето я хочу запомнить и унести с собой навсегда».

Коммент: Это желание осуществилось. Оно осталось навсегда в этой записи. Вопросы, поставленные здесь довольно остро, вскоре найдут экзистенциальное разрешение. Но пока ещё экзистенциализмом не пахнет. Признание ценности социализма не должно удивлять. Дураками мы не были и ужасы капитализма (сейчас все – рабы рынка) представляли хотя бы по Достоевскому.

ВИК писал(а):Полагаю, я Вас насторожил неосторожным признанием, что "кручусь в собственном бизнесе". Как бы - буржуа...

Абсолютно нет - для буржуа у вас иной стиль общения )). Видите ли, дружище - кстати, давайте уж перейдем на более конкретное обращение, ибо длительность переписки к этому подталкивает. Михаил, на некоторых форумах известный под ником Walther или даже папаша Вальтер , кое где просто как дядя Миша. Так вот, мне понравились Ваши записи тем, что в них Вы одновременно проводите анализ мыслеощущений того и нынешнего. И как я понял, противоречий не наблюдается и по сию пору, а это уже хорошо. Интересно описание, т.е. Вы одновременно и Чехов и Мережковский, уж простите за такое сравнение.

Walther писал(а): давайте уж перейдем на более конкретное обращение, ибо длительность переписки к этому подталкивает. Михаил, на некоторых форумах известный под ником Walther или даже папаша Вальтер

Меня зовут Виктор (иногда - Виктор Иванович), т.е. ВИК - это просто аббревиатура.

Вы одновременно проводите анализ мыслеощущений того и нынешнего. И как я понял, противоречий не наблюдается.... Вы одновременно и Чехов и Мережковский, уж простите за такое сравнение.

Противоречия есть, потому что Записки полны студенческих глупостей и мечтаний. Но всё, о чём мечтали, только при социализме и могло пригодиться...
На счёт Мережковского попали в самую точку! Дмитрий Сергеевич тоже был чел. книжный: православием увлёкся на Питерских религиозно-философских семинарах. А когда обнаружил, что оно не соответствует его мечтаниям, ударился в собственную мистику. Всё совпадает!

ВИК писал(а):Меня зовут Виктор

Очень приятно, Виктор. Я вообще симпатизирую питерцам, есть у меня замечательный товарищ, Андрей, коренной петербуржец аж с середины 18в., который еще помнит "Сайгон" и Ленинградский рок-клуб, давеча ездил к нему в гости, попутно с языком на плече обегал малую часть Санкт-Петербурга (всего три дня, увы), отснял около 500 фотографий. Питер меня очаровал. Наверное, как и многих. Больше всего понравились сами люди. Есть коренное отличие ну скажем, от москвичей. Разумеется, в лучшую сторону. Впрочем, и в первопрестольной живут прекрасные люди, просто это не так бросается в глаза. Как говорил О.И.Бендер, "в Москве масса хороших людей, и все они мои знакомые" ))
По поводу Мережковского - его с пути истинного столкнула Гиппиус )), но впрочем это сугубо мое мнение.

Walther писал(а):...давеча ездил к нему в гости, попутно с языком на плече обегал малую часть Санкт-Петербурга (всего три дня, увы), отснял около 500 фотографий. Питер меня очаровал. Наверное, как и многих. Больше всего понравились сами люди.

Не представляю себя без Питера - город мистический, волшебный. Но статус "культурной столицы" сохраняет лишь по инерции. Какая уж культура, когда 400 публичных домов и чуть ли не половина теперешнего населения говорит по-узбекски?

еще помнит "Сайгон" и Ленинградский рок-клуб

Да, "Сайгон" - приют творческих неформалов и всяческого андеграунда! Гребенщиков, Шевчук, Кинчев. Я там познакомился с поэтами Владимиром Эрлем и Виктором Кривулиным. Но главной достопримечательностью там была длинноволосая, как Сивилла, пророчица и философиня Татьяна Горичева.
Она в совершестве владела немецким, читала классиков экзистенциализма, переписывалась с самим Хайдеггером. В 1974-м организовала в Питере крупнейший религиозно-философский семинар. И так достала тогдашние власти, что её (как принято сейчас говорить) "репрессировали" - т.е. попросту посадили на самолёт и выслали из страны в вожделенную Германию (где она завершила образование в престижном Сан-Георг-колледже и сама читала лекции).

Вернулась уже в самый разгар диких "реформ" и демократического шабаша. И оказалась единственным духовным лидером, нашедшим в себе мужество покаяться перед обманутым народом. Так и написала осенью 95-го в популярной тогда газете прямым текстом: "Я раскаиваюсь, что была диссиденткой"
(Впрочем, и сам Солженицын тогда же написал обличительную книгу "Россия в обвале", за что ему надолго "отключили микрофон")

ВИК писал(а):Какая уж культура, когда 400 публичных домов и чуть ли не половина теперешнего населения говорит по-узбекски?

Ну этого добра везде хватает!

Ну ладно, коль скоро меня призывают "только вспоминать" (не анализировать!), повторю, что я не сторонник "воспоминаний" (они субъективны, пристрастны и т.п.), то просто продолжу свои студенческие записки:


1 октября. Пятница.

Мне предложили ехать в совхоз, и я согласился, не раздумывая. Две недели в деревенской глуши на лоне полыхающей осенней природы – да ведь это предел мечтаний! Завтра же еду! В дорогу с собой беру только книгу Асмуса о Канте и томик стихов Тарковского. Перед отъездом и сам сочинил стишок:
Я изменился.
Я открыл нечаянно,
что не ругаюсь и не пью спиртного,
а всё читаю Асмуса ночами
из любопытства, может быть, смешного.
В березняках, где ветрено и пусто,
и носится тревожный запах чуда,
ещё никем не названные чувства
я с удивлением нахожу повсюду
и вижу антитетику бытия…»

Коммент: Стихи договаривают то, о чём молчит текст. Оказывается «суета сует» не просто так сменилась «томлением духа», а оттого, что по ночам штудируется самый беспристрастный (для советского периода) труд по философии Канта. И автор дневника уже дошёл до антитетики.
Далее смачно описывается осеннее бытие в совхозе «Бережки».

«Наш старенький домик стоит на самом берегу Волхова, в серо-голубом зеркале которого живописно отражаются лесистые берега. Если же ветер рябит воду. Она становится яркой, как синька и пёстрой от плывущей листвы. А холодным утренником всё в пару, реки не видно и только волны тумана лениво перекатываются у крыльца, струятся и торжественно поднимаются к небу.
С рассветом мы выходим на работы. Всё вокруг серебрится от изморози – и берега, и поля, и дорога. Осторожно ступаешь по хрустким, подмёрзшим за ночь корочкам. А перед глазами поднимается огромное солнце, и справа слепит глаза сплошное серебро, и слева – сплошное серебро. Только впереди качаются ущемлённые рефракцией тонконогие силуэты наших девчонок.
Когда приходим на поле, изморозь уже тает, наполняя траву тяжёлым скольжением мерцающих овальных капель. И тогда поле напоминает «Пашню» Камилла Писсаро. Идёшь за трактором в хрустящих бороздах, бросая турнепс в мелькающий где-то впереди, но почти не видимый из-за солнечного марева кузов. И только свистят и летят вокруг гладкие плоды, превращаясь в пляшущие чёрные пятна. И сочиняешь что-нибудь шуточное:
Я обожаю сельские работы:
В полях мой бескорыстный интерес.
А как пестрит вдали осенний лес!
Как светится осенней позолотой!
На трактор нагружён турнепс ядрёный.
Какая радость в том, какая весть!
Здесь вся природа мне кричит: Он есть!
И возвращаюсь умиротворённый.
После таких работ на природе особенным и редкостным удовольствием становится «послеполуденный отдых фавна», когда, забравшись с ногами на кровать и обложившись ватниками, открываешь книгу Асмуса о Канте, и всё вокруг исчезает за яствами умственного пира.
По моему глубокому убеждению, природа философского знания такова, что она не может быть объективирована стандартным учебником. Человеческая философия обязана базироваться на человеческой личности. Мы вольны обращаться к классикам за вдохновением, но философия у каждого должна быть своя, адекватная собственной сущности. Поэтому я не делаю из Канта Учителя, но люблю его за материал для своих раздумий об изначальной антиномичности мира».

Коммент: Чуть ниже выясняется, что из Канта берутся совсем уже несусветные вещи, типа учения о душе:

«Кант одним из первых понял, что душа тоже есть noumen и, в качестве такового, существует независимо от своих явлений, т.е. феноменов сознания. Сознание есть уже осознание, т.е. нечто вторичное, полагающее непреодолимую границу. В первичном внутреннем бытии души («бытии в себе») нет ни сознаваемого, ни сознающего, ни протяжения, ни времени. Т.е. в своём чистом виде душа – это нечто бессознательное, нечто абсолютно простое и, тем самым, подобное Богу».

Коммент: Это, однако, близко к средневековой философии, о чём автор дневника ещё не догадывается.

«По вечерам хорошо было рубить дрова для бани, стоящей на берегу, и, смачно крякая, с хрустом разбрасывать вокруг смолистые поленья. И время от времени выпрямляться, переводя дух. И с каждым разом замечать, как всё больше смеркается, и в какой-то призрачной осенней окоченелости застывает молчаливая природа, а золотисто-розовая роща на другом берегу наоборот наполняется таинственным невещественным светом.
Из боковых миров струится свет
и чутко напрягается внимание.
Но он укрыт за гранью осознания –
исторгнутый из прошлого ответ.
Кружит во мгле октябрьский поток.
Как жёлтые листы – воспоминания.
Венчает антитетику познания
иронии болезненный цветок».

Коммент: Иными словами, всё уже было готово к приходу некого гностического откровения, но в последний момент – сорвалось! Почему?

«Как-то раз я зашёл на женскую половину, чтобы позвать старосту группы Таню Жданову для уточнения графика дежурств. Я поманил её рукой, и в ответ она кивнула, что сейчас подойдёт. Девушка, сидящая рядом с ней на аккуратно застланной кровати, тоже обернулась, и тогда я впервые увидел её лицо.
Но запомнилось даже не лицо, а только взгляд – какой-то странно двойственный: задумчивый и насмешливый, скромный и нахально-долгий одновременно. Уходя из комнаты, я решил проверить себя и снова отыскал её глазами. И тотчас получил в ответ столь же пристально-дерзкий взгляд и загадочную полуулыбку Джоконды.
- Таня, - спросил я у Ждановой. – А кто эта девушка, с которой ты сидела?
- Это Надя Поварчук.
- Украинка, судя по фамилии…
- Наверное. А почему ты спрашиваешь? Она тебе понравилась?
- Просто хотел узнать фамилию. Не всех ещё знаю.
В тот же день я встретил Надю у пилорамы и, проводив до бани, пытался разговорить. Это был разговор совершенно ни о чём, но он оставил впечатление чего-то волнующе загадочного, словно я познакомился с гогеновской таитянкой. У Нади была очень своеобразная манера растягивать слова, часто обрывать фразу и тихо усмехаться про себя или смотреть искоса своим долгим двойственным взглядом.
Нет, она не была ни скромной, ни простой – только тихой. Это был тихий омут с чертями. В ней была какая-то порочная изюминка, которой не было у других девушек, какое-то чарующее сочетание цинизма и женственности, страстности и сокровенной внутренней жизни. Но самое странное, что, расставшись с ней, я уже понимал: между нами что-то произошло: какой-то тайный сговор, по которому мы получили исключительные права друг на друга. Этой встрече я посвятил небольшое стихотворение:

Осень машет крылами
под скрип журавлей,
И кленовое пламя
кипит серебрянкой.
Я внезапно узрел в тебе
русалку из лунных морей,
загадочную.
как гогеновские таитянки.

Всё, что Симон Гиттонский
к Елене отнёс,
что про вечную женственность
знают поэты,
мне явилось
в период безлиственных грёз,
чтобы в тайне хранить,
не бахвалясь «про это».

Коммент: Автор сам сознаёт здесь, что потерпел фиаско по причине своих софиологических увлечений. Весь осенний потенциал ушёл в холостой выстрел. В последний момент София воплотилась в девушке со странным двойственным взглядом и улыбкой Джоконды.

Добавлено спустя 19 часов 45 минут 16 секунд:
На следующий день я ездил с водителем трёхтонки и потому вернулся с полей раньше других. Уже подходя к дому, увидел Надежду. Она шла голоногая, в кофтёнке нараспашку и влажно льнущем к телу платице, а волосы у неё были мокрые, как после душа.
- На речку ходила, - объяснила она в ответ на мой недоумённый взгляд.
- Неужели купалась? – ахнул я.
- Так… окунулась разок (Глаза её смеялись над моим легковерием). А вообще вода ещё тёплая. («Тё-ё-плая», протянула она с таким подтекстом, от которого Чехов сошёл бы с ума, а у меня всё внутри задрожало, резонируя)
И по тому, как она одёрнула подол и полу-насмешливо-полу-нахально на меня взглянула, вдруг понял, что на языке жестов и взглядов всё между нами уже решено и отступать уже невозможно.
Едва мы вошли в дом, как я взял её за руку и молча потянул за занавеску в наш мальчишник. Она не сопротивлялась даже для вида, а только подняла лицо и закрыла глаза, как делают все девчонки, когда ждут поцелуя.
Я очень запомнил этот бесконечный поцелуй и жгучую солоноватую припухлость её губ. И наготу бедра, по которому скользила моя рука под подолом, а потом – под трусиками…

Коммент: Всякому ясно, что было потом (хотя некоторые верят, что секса в СССР не было), и я не буду дальше цитировать об этом юношеском романе. Упомяну только, что, вернувшись в Ленинград, автор застаёт свою бабушку, разбитою (после инсульта) параличом, и через несколько дней она умирает:

«19 октября 1976 г. Вторник.
Сегодня утром умерла бабушка.
Я зашёл в её затихшую комнату и увидел только бледнеющее в полумраке лицо, обтянутое сухой пергаментной кожей. В открытых глазах застыла бессмысленная муть. Я постоял над этим белым лицом, ожидая прихода каких-нибудь возвышенных мыслей, но ничего особенного не дождался. Да и что тут скажешь?
Жизнь человека есть движение к смерти, при котором бытие переходит в небытие. В этом-то смысле смерть и является философской категорией.
Смерть (в отличие от жизни) не дана нам в ощущениях. Смерть есть чистое небытие или (как учит меня христианство) инобытие души: вне времени и пространства, вне всех форм осознания. И, хотя такова же природа души, как вещи в себе, в отличие от неё смерть есть голая трансцендентность, которая никак не является. А если и является, то в особом мистическом опыте, который известен только некоторым святым и невнятен для наших чувствований.
Вместе с тем, всё земное устремлено к этому небытию. Трансцендентное ничто просвечивает за всем, что мы чувствуем, как бег времени. Мы – единственные существа, сознающие свою смертность. Поэтому предметом философии должна быть не сама смерть (небытие), а наше отношение к ней, со-знание смертности, опыт жизни, как опыт умирания и преодоления страха».

Коммент: Это, кажется, первые собственно философские мысли автора. И это есть, конечно, типичный (хотя и зачаточный) экзистенциализм. Тем не менее, развиться ему не пришлось, потому что неудавшееся откровение лишило автора трезвой перспективы. Возник ничем не оправданный оптимизм, который продлится до самой осени 1978 года. Об этом свидетельствуют итоговые записи 76-го:

«15 ноября 76 г. Понедельник.
Просматривая эту тетрадь, я вижу пёстрое собрание цитат, заметок, каких-то сцен из жизни, портретных набросков, каждый из которых по-своему выразителен… У моих записей нет определённой цели. Они подчинены одной только внутренней необходимости. Это неосознанная попытка разобраться в самом себе, благодаря которой я получу возможность сравнить будущее с прошлым и оценить характер своего развития.
Другая возможная цель: зарисовать время. Через 20 лет всё будет интересно: Какими мы были? О чём думали, говорили? Что читали и смотрели? Во что верили и на что надеялись? Вот об этом и надо писать, а не о тонах рассветов и закатов.
Коммент: Сейчас, двадцать лет спустя, я испытываю некоторое недоумение: неужели действительно просто жили, а не выживали, как сейчас? (Дневник имеет значение, прежде всего, как отражение тогдашнего бытия, ныне уже забытого)
Через 20 лет, я думаю, будет совсем другая эпоха, потому что уже сейчас начинается колоссальный культурный взлёт, который уже всюду чувствуется. Мы насытили свои материальные потребности, и теперь настал черёд духовного прогресса. Я думаю, что возникнет, по существу, новая культура с очень большим религиозно-философским уклоном (причём, не столько европейским, сколько евразийским, в чём убеждает опыт Мишеля, Николая Васильевича и др.).
Жить вообще страшно интересно, потому что мы сейчас стоим у истоков этого нового этапа развития. Вот это развитие и надо фиксировать в первую очередь. Нас ждёт удивительное будущее, подлинное духовное перерождение. Но его надо приближать в себе. Надо уже сейчас пытаться тать человеком будущего. Ибо будущее приходит в настоящем. Мы видим ростки и образы этого будущего в книгах о. Александра Меня и о. Сергия Желудкова, в фильмах Тарковского, в поэзии Бродского. Мы видим, что человек останется человеком, но его бытие углубится и ценность его возрастёт. Значит уже сейчас надо углублять бытие, искать его сущность и ценность…»

Коммент: Сейчас-то мы знаем, что курс на углубление бытия оказался неверен. Застой привёл к деградации власти, политическому перевороту, разрушению страны и её культуры. Но тогда ничего этого даже в кошмарном сне не могло присниться, и у автора были основания для оптимизма.

Добавлено спустя 2 дня 2 часа 30 минут 31 секунду:
Коммент: Последующие записи свидетельствуют о явном культурно-религиозном Ренессансе конца 70-х. Флагманом этого развития была тогда литература (религиозно-исторические романы Дм. Балашова, «Прощание с Матерой» Распутина и т.п.), а также кинематограф и, прежде всего, фильмы Тарковского. Вот заметка о тогдашнем восприятии «Соляриса»:

25 ноября 76 г. Четверг.

«Солярис» Тарковского не столько «фильм про будущее», сколько «фильм из будущего», помогающий осмыслить настоящее. Сказать «философский фильм» - значит ничего не сказать. Какова эта философия? Симфония бытия. Океан бытия. Всё взаимосвязано. Поэтому в океане вдруг появляются острова ожившего прошлого…
Один из лучших эпизодов – тот, где человеческая форма без содержания, нейтринная кукла, материализация воспоминаний о давно умершей женщине разглядывает в Библиотеке «Охотников на снегу». Долго, томительно красиво скользят по экрану фрагменты брейгелевского полотна. И вдруг картина словно оживает. В фонограмме проступает невнятный шёпот и говор, лай собак, колокольный звон… И в этот момент мы понимаем: рождается человек! Хари «вспоминает то, свидетелем чего она не могла быть, но что предалось ей под влиянием Библиотеки и стало частью её бытия.
Вот оно! Мы больше того, что мы есть. Мы – это ещё и духовное наследие предков, приобщение к которому расширяет наше бытие в бесконечность. Сущность человека в этом приобщении.
Поэтому «Маугли» - только красивая сказка. Уж мы-то знаем, что младенцы, воспитанные волками, вырастали только волками и т.д. То есть новорожденный не есть ещё человек, ибо генетически в нас заложена основа не человеческая, а животная. Сущность человека (человеческое) вне-природна и проявляется позже, в ходе приобщения. Пародокс человека в том, что он имеет свою сущность в будущем. Прав Петрович: сущность христианства не мораль, а приобщение к Богу".

2 декабря 76 г. Четверг.

Наконец, выбрался в Русский музей на выставку Дионисия и его школы. Экспозиция уникальна. Здесь и работы раннего периода, связанного с Пафнутием Боровским и росписями кремлёвского Успенского собора. И работы Ферапонтова периода. И целая школа московских иконописцев того времени. Но смотреть всё это трудно, потому что, кажется, пол города собралось здесь, не смотря на будний день.
Дионисий всегда представлялся мне каким-то Гогеном средневековья, погружённым в созерцание локальных цветовых пятен, плавных и певучих линий. Но сегодня на выставке я вдруг увидел его в новом неожиданном ракурсе. Да ведь неземная красота этих икон не просто «живописность», но отблески софийных первообразов! Этим обусловлен и отказ от мелочных подробностей, мешающих восприятию предвечной идеи. Рябов прав: природа искусства софийна! Россия богословствует образами, а не вербально, как Византия.
Более всего меня поразила икона «О тебе радуется…», где эта софийность просто выступает лавной темой – так явственно небесное отражается в земном, а земное преображается в небесное! Вот это несомненное родство невесомо-удлинённых силуэтов! Вот эта перекличка взглядов небожителей и праведников! И такая поющая чистота цвета! Все эти стройные хоры предстоящих Богородице рождают удивительное ощущение стройности пения. Оно возникает в перекличке алых, зелёных и золотых одежд пророков с белыми саккосами святителей, поднимается ввысь вслед за фигурой Предтечи и взрывается ослепительной кинварью ангельских плащей, золотом парящего в высоте престола, чтобы замереть в белом многоглавии Небесного Иерусалима…"
(Следует описание других икон).

3 декабря 76 г. Пятница.

В последний день едва успел на выставку ленинградских авангардистов «Живопись. Графика. Объект». Народа и здесь много. В центре зала господствовал странный агрегат, состоящий из высоких металлических цилиндров, опутанных проводами… Этот perpetum mobile был подключён к розетке и потому время от времени гудел и вздрагивал. На всякий случай я отошёл подальше от «шедевра» Захарова-Росса и тут же наткнулся на «объекты» Леонида Борисова, дышащие пафосом НТР, когда поэты типа Вознесенского воспевали циклотроны, а студенты балдели от холодной красоты электронных схем. «Краткий путеводитель» Дышленко и яйцеобразные овалы Путилина оставили меня совершенно равнодушным.
Понравился только Анатолий Васильев: «Омега», «Взлёт с разбега», «Ловля мотыльков», «Экран для медитации». Эстетическое богатство бытия возникает на этих картинах подобно тому, как морозные узоры проступают на оконном стекле. На первый взгляд это чисто беспредметные композиции. Но на уровне «снятой» формы в них обнаруживается явно религиозное отношение к миру. Во всяком случае, только Васильев по своей духовности приближается к современной иконе».

Коммент: Таким образом, демократы нагло врут, утверждая, что в СССР не было никакой свободы творчества, а всё религиозное и прочее "неофициальное" искусство находилось под запретом.

Конечно, не было, и секса не было (по крайней мере, на ТВ, как сказала эта самая тётка на телемосту Ленинград-Бостон), и ещё много чего не было, по крайней мере, в моё время, да и сейчас ничего хорошего не вижу, просто всю жизнь переборы БХ – более худшего, на ЕБХ – ещё более худшее.